Юрий Левитанский «Мое воскресенье»
Курсанты Пермского военного института к дню рождения Пушкина прочли стихотворения поэтов-фронтовиков на русском языке и на языках народов России и Белорусии. Юрий Левитанский «Мое воскресенье» А как я умирал на железной койке, молодой, со вспоротым животом! Оказалось, что это сначала – горько, но совсем спокойно было потом. Я лежал в проходе, под мягким светом, и соседи, сгрудившиеся у моих ног, «Не жилец!» – твердили. Но я об этом ничего, разумеется, знать не мог. Я лежал в бреду и, сдаваясь бреду, рассуждал на исходе второго дня: в той стране печальной, куда я еду, есть друзья хорошие у меня. И по мере того, как сознанье гасло где-то в темных глубинах, на самом дне, на душе у меня становилось ясно и спокойствие разливалось по мне. Мне казалось – в светлом высоком зале моего пришествия ждут друзья... Умирал я. В тот вечер врачи сказали, что уже помочь тут ничем нельзя. Но я молод был. Я был юн. Я выжил. Был сужден мне, видно, иной удел. Опираясь на палку, я в город вышел. Я другими глазами на мир глядел. Я забвенью предал его пороки. Я парил над богом и над людьми. Все философы мира и все пророки мне казались маленькими детьми.
Курсанты Пермского военного института к дню рождения Пушкина прочли стихотворения поэтов-фронтовиков на русском языке и на языках народов России и Белорусии. Юрий Левитанский «Мое воскресенье» А как я умирал на железной койке, молодой, со вспоротым животом! Оказалось, что это сначала – горько, но совсем спокойно было потом. Я лежал в проходе, под мягким светом, и соседи, сгрудившиеся у моих ног, «Не жилец!» – твердили. Но я об этом ничего, разумеется, знать не мог. Я лежал в бреду и, сдаваясь бреду, рассуждал на исходе второго дня: в той стране печальной, куда я еду, есть друзья хорошие у меня. И по мере того, как сознанье гасло где-то в темных глубинах, на самом дне, на душе у меня становилось ясно и спокойствие разливалось по мне. Мне казалось – в светлом высоком зале моего пришествия ждут друзья... Умирал я. В тот вечер врачи сказали, что уже помочь тут ничем нельзя. Но я молод был. Я был юн. Я выжил. Был сужден мне, видно, иной удел. Опираясь на палку, я в город вышел. Я другими глазами на мир глядел. Я забвенью предал его пороки. Я парил над богом и над людьми. Все философы мира и все пророки мне казались маленькими детьми.