Леонид Утёсов - В землянке
История знаменитой песни, которая родилась 27-ого ноября 1941 под Истрой. Корреспонденты газеты Западного фронта "Красноармейская правда" прибыли в тот день с редакционным заданием в 9-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Миновав командный пункт дивизии, они проскочили на грузовике на КП 258-го (22-го гвардейского) стрелкового полка этой дивизии в деревне Кашино. Это было как раз в тот момент, когда немецкие танки, пройдя лощиной у деревни Дарны, отрезали командный пункт полка от батальонов. Среди них, в этом внезапном окружении, оказался и военкор Алексей Сурков. Далее от его лица: Быстро темнело. Два наших танка, взметнув снежную пыль, ушли в сторону леса. Оставшиеся в деревне бойцы и командиры сбились в небольшом блиндаже, оборудованном где-то на задворках КП у командира полка подполковника Суханова. Мы с фотокорреспондентом укрылись от плотного миномётного и автоматного огня на ступеньках, ведущих в блиндаж — он хотел успеть сделать фотографии боя. Потому что немцы были уже в деревне. И засев в двух-трёх уцелевших домах, стреляли по нам непрерывно. — Ну а мы что, так и будем сидеть в блиндаже? — сказал начальник штаба полка капитан И. К. Величкин. Переговорив о чём-то с командиром полка, он обратился ко всем, кто был в блиндаже: — А ну-ка, у кого есть "карманная артиллерия", давай! Собрав десятка полтора ручных гранат, в том числе отобрав и у меня две мои заветные "лимонки", которые я берег на всякий случай, капитан, затянув потуже ремень на телогрейке, вышел из блиндажа. — Прикрывайте! — коротко бросил он. Мы тотчас же открыли огонь по гитлеровцам. Величкин пополз. Гранаты. Взрыв, еще взрыв, и в доме стало тихо. Капитан пополз к другому дому, затем — к третьему. Все повторилось, как по заранее составленному сценарию. Вражеский огонь поредел, но немцы не унимались. Когда он вернулся к блиндажу, уже смеркалось. Все организованно стали отходить к речке. По льду перебирались под минометным обстрелом. Гитлеровцы не оставили нас своей "милостью" и тогда, когда мы уже были на противоположном берегу. От разрывов мин мерзлая земля разлеталась во все стороны, больно била по каскам. Когда вошли в новое селение, кажется Ульяново, остановились. Самое страшное обнаружилось здесь. Начальник инженерной службы вдруг говорит Суханову: — Товарищ подполковник, а мы же с вами по нашему минному полю прошли! И тут я увидел, что Суханов — человек, обычно не терявший присутствия духа ни на секунду, — побледнел как снег. Он знал: если бы кто-то наступил на усик мины во время этого отхода, никто из нас не уцелел бы. Потом, когда мы немного освоились на новом месте, начальник штаба полка капитан Величкин, тот, который закидал гранатами вражеских автоматчиков, сел есть суп. Две ложки съел и, смотрим, уронил ложку и заснул. Человек не спал четыре дня. И когда раздался телефонный звонок из штаба дивизии — к тому времени связь восстановили, — мы не могли разбудить капитана, как ни старались. Под впечатлением пережитого за этот день под Истрой, я написал письмо жене. Где набросал шестнадцать "домашних" стихотворных строк, которые не собирался публиковать, а тем более передавать кому-либо для написания музыки... Стихи "Бьётся в тесной печурке огонь" так бы и остались частью письма, если бы в феврале 1942 года не приехал в Москву из эвакуации, не пришел во фронтовую редакцию композитор Константин Листов и не стал просить "что-нибудь, на что можно написать песню". И тут я, на счастье, вспомнил о стихах, написанных домой, разыскал их в блокноте и отдал Листову, будучи абсолютно уверенным в том, что свою совесть очистил, но песни из этого лирического стихотворения не выйдет. Листов пробежал глазами по строчкам, промычал что-то неопределенное и ушёл. Ушёл, и всё забылось. Но через неделю композитор вновь появился в редакции, взял у фоторепортера Михаила Савина гитару и спел свою новую песню, назвав её "В землянке". Все, свободные от работы "в номер", затаив дыхание, прослушали песню. Показалось, что песня получилась. Вечером Миша Савин после ужина попросил у меня текст и, аккомпанируя на гитаре, исполнил песню. И сразу стало ясно, что песня "пойдёт", если мелодия запомнилась с первого исполнения. Песня действительно "пошла". По всем фронтам — от Севастополя до Ленинграда и Полярного. Некоторым блюстителям фронтовой нравственности показалось, что строки: "... до тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага" — упаднические. Советовали про смерть вычеркнуть или отодвинуть её подальше от окопа. Но мне жаль было менять слова. Они точно передавали то, что было пережито, перечувствовано там, в бою, да и портить песню было уже поздно, она "пошла". А, как известно, из песни слова не выкинешь.
История знаменитой песни, которая родилась 27-ого ноября 1941 под Истрой. Корреспонденты газеты Западного фронта "Красноармейская правда" прибыли в тот день с редакционным заданием в 9-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Миновав командный пункт дивизии, они проскочили на грузовике на КП 258-го (22-го гвардейского) стрелкового полка этой дивизии в деревне Кашино. Это было как раз в тот момент, когда немецкие танки, пройдя лощиной у деревни Дарны, отрезали командный пункт полка от батальонов. Среди них, в этом внезапном окружении, оказался и военкор Алексей Сурков. Далее от его лица: Быстро темнело. Два наших танка, взметнув снежную пыль, ушли в сторону леса. Оставшиеся в деревне бойцы и командиры сбились в небольшом блиндаже, оборудованном где-то на задворках КП у командира полка подполковника Суханова. Мы с фотокорреспондентом укрылись от плотного миномётного и автоматного огня на ступеньках, ведущих в блиндаж — он хотел успеть сделать фотографии боя. Потому что немцы были уже в деревне. И засев в двух-трёх уцелевших домах, стреляли по нам непрерывно. — Ну а мы что, так и будем сидеть в блиндаже? — сказал начальник штаба полка капитан И. К. Величкин. Переговорив о чём-то с командиром полка, он обратился ко всем, кто был в блиндаже: — А ну-ка, у кого есть "карманная артиллерия", давай! Собрав десятка полтора ручных гранат, в том числе отобрав и у меня две мои заветные "лимонки", которые я берег на всякий случай, капитан, затянув потуже ремень на телогрейке, вышел из блиндажа. — Прикрывайте! — коротко бросил он. Мы тотчас же открыли огонь по гитлеровцам. Величкин пополз. Гранаты. Взрыв, еще взрыв, и в доме стало тихо. Капитан пополз к другому дому, затем — к третьему. Все повторилось, как по заранее составленному сценарию. Вражеский огонь поредел, но немцы не унимались. Когда он вернулся к блиндажу, уже смеркалось. Все организованно стали отходить к речке. По льду перебирались под минометным обстрелом. Гитлеровцы не оставили нас своей "милостью" и тогда, когда мы уже были на противоположном берегу. От разрывов мин мерзлая земля разлеталась во все стороны, больно била по каскам. Когда вошли в новое селение, кажется Ульяново, остановились. Самое страшное обнаружилось здесь. Начальник инженерной службы вдруг говорит Суханову: — Товарищ подполковник, а мы же с вами по нашему минному полю прошли! И тут я увидел, что Суханов — человек, обычно не терявший присутствия духа ни на секунду, — побледнел как снег. Он знал: если бы кто-то наступил на усик мины во время этого отхода, никто из нас не уцелел бы. Потом, когда мы немного освоились на новом месте, начальник штаба полка капитан Величкин, тот, который закидал гранатами вражеских автоматчиков, сел есть суп. Две ложки съел и, смотрим, уронил ложку и заснул. Человек не спал четыре дня. И когда раздался телефонный звонок из штаба дивизии — к тому времени связь восстановили, — мы не могли разбудить капитана, как ни старались. Под впечатлением пережитого за этот день под Истрой, я написал письмо жене. Где набросал шестнадцать "домашних" стихотворных строк, которые не собирался публиковать, а тем более передавать кому-либо для написания музыки... Стихи "Бьётся в тесной печурке огонь" так бы и остались частью письма, если бы в феврале 1942 года не приехал в Москву из эвакуации, не пришел во фронтовую редакцию композитор Константин Листов и не стал просить "что-нибудь, на что можно написать песню". И тут я, на счастье, вспомнил о стихах, написанных домой, разыскал их в блокноте и отдал Листову, будучи абсолютно уверенным в том, что свою совесть очистил, но песни из этого лирического стихотворения не выйдет. Листов пробежал глазами по строчкам, промычал что-то неопределенное и ушёл. Ушёл, и всё забылось. Но через неделю композитор вновь появился в редакции, взял у фоторепортера Михаила Савина гитару и спел свою новую песню, назвав её "В землянке". Все, свободные от работы "в номер", затаив дыхание, прослушали песню. Показалось, что песня получилась. Вечером Миша Савин после ужина попросил у меня текст и, аккомпанируя на гитаре, исполнил песню. И сразу стало ясно, что песня "пойдёт", если мелодия запомнилась с первого исполнения. Песня действительно "пошла". По всем фронтам — от Севастополя до Ленинграда и Полярного. Некоторым блюстителям фронтовой нравственности показалось, что строки: "... до тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага" — упаднические. Советовали про смерть вычеркнуть или отодвинуть её подальше от окопа. Но мне жаль было менять слова. Они точно передавали то, что было пережито, перечувствовано там, в бою, да и портить песню было уже поздно, она "пошла". А, как известно, из песни слова не выкинешь.